ресторан
За тем же столиком. Укутанный в покой,
здесь я сидел в минувшую неделю, ничуть не изменившись.
Истуканом, скорее, оттого, что не могу сказать, действительно ли
в прошлую неделю всё это было.
Не беды памяти. А времени туман
в пустой коробке от часов стучится.
Я пробую читать, чужды страницы. Обедает неподалеку
гимназист, чернильной жидкостью затягивает скука.
Провинция ведет себя как сука, или скорее как больной бульдог:
муштрован, благороден, но ленив и
затаскан, обслюнявленный от сплетен. Его щенята
возле магазинов, в забитых лавках. У твоих дверей.
Такая роскошь говорить себе: теперь –
скрипучим голосом от долгого молчания,
который превращается в ручей, нарушив тишину, – прорвать плотину.
Какое счастье дамбой быть для высохшей реки,
отбросить одиночества силки. И с ужасом ждать наступленья ночи.
restoranas
Prie to paties staliuko. Man ramiau,
sėdėjau čia prieš savaitę, dabar esu apytikslė kopija.
Ramu, nes nepasakyčiau, ar tikrai
prieš savaitę visa tai buvo.
Tai – ne atminties bėdos. Laikas yra baltas tik tak,
otuščioj dėžutėj jis tiesiog barška.
Bandau skaityti, puslapiai svetimi. Gretimai pietauja
gimnazistas, nuobodulys įsitempia juodu lynu.
Provincija kartais elgiasi lyg sena buldogė:
kilminga, išdresuota, tačiau tingi
ir apsiseilėjusi nuo paskalų. Jos šunyčiai
prie parduotuvių, dėvėtų krautuvėj. Prie tavo durų.
Kokia vis dėlto prabanga sau pasakyti: būnu.
Ištarti nuo ilgo tylėjimo sausu balsu, kuris
pavirsta upokšniu, veržiasi per tuos pusantrų metų.
Kokia laimė būti užtvanka išdžiūvusiai upei,
ariumu – vienatvei. Siaubu – užslinkusiai nakčiai.
