Скирда
Типовой совдеповский двор на окраине такого же типового города. Четыре многоэтажки, составленные в виде прямоугольника. Детская площадка, гаражи, фундамент беседки, песочница, лавочки у подъездов – всё повторяло форму двора, как будто ребёнок, неосознанно копирующий повадки родителей. Иногда казалось, что и люди имели такие же прямолинейные очертания. Нехитрый быт и незамысловатая жизнь делали их похожими друг на друга.
Детская площадка была огорожена сеткой – в сетке обязательный лаз. На площадке постоянно возились с резиновым мячом дети. За ними бегала собака, имя которой можно было угадать с трёх раз – Шарик, Бельчик (как вариант – Черныш) или Пират. Из достопримечательностей – хлебный магазин, будка сапожника и лесополоса за одной из пятиэтажек. Там – тот же аскетичный бедлам. Тутовник и алыча, которая съедалась местной шпаной, не успев созреть, заброшенный колодец, несколько поваленных деревьев. У одного из них расчистили место, наскоро соорудили стол и сделали турник.
По утрам иногда там мелькали физкультурники в динамовских майках и в трико с вытянутыми коленками, а по вечерам пили и гуляли. Чуть позже у этого места появилось название – Скирда, вполне точно отображавшее суть всего там происходившего.
Иерархия зоны; игра в карты – просто так и на деньги; портвейн; земля, усеянная «бескозырками» и осколками от бутылок; девочки; гитара. На смену шестиструнной «развратнице» в середине 80-х пришёл магнитофон – неуклюжий кассетник с многозначительным названием «Романтик». Да, это был романтизм эпохи позднего застоя. Высоцкий, Розенбаум, чуть позже – «Кино», «Наутилус», иногда – «Ласковый май». Под эту музыку теряли невинность и после уже не церемонились со своим телом. Про таких говорили: попал или попала в дурную компанию. Дай бог памяти – Виноградова, Укрáинская, Боговенко … Медсёстры – так их, кажется, называли за глаза. Сколько же новобранцев любви прошло через их заботливые... (так и хочется сказать – руки). Кто из нас теперь вспомнит своих боевых подруг? Да и где они сейчас? Давным-давно повыскакивали замуж и стали для своих благоверных преданными и заботливыми жёнами или сгинули где-то в неразберихе девяностых. А мы?.. Иногда кажется, что и нас нет, что и мы растворились, ушли сквозь пальцы того времени, когда ещё живой Цой допевал свою последнюю песню.
Чтобы словам было тесно
К микрофонной стойке подходит поэт с одухотворённым взглядом, из колонок звучит фоновая музыка, на сцене – лёгкий полумрак. В головах слушателей полумрак не такой лёгкий, но это уже неважно. Высокохудожественно откинутая прядь волос, и начинается священнодейство… Нуждаются ли стихи во всём этом? Почему бы и нет – скажет кто-то – кашу маслом не испортишь. Только поэзия совсем не каша, да и музыка – не масло. И вот начинаются споры: вспоминают бардов, рязановскую «Иронию судьбы» и, в конце концов, разговор упирается в Высоцкого и Окуджаву. Всё это так. Но справедливости ради нужно отметить, что свои стихи они в основном писали как песни, изначально оставляя в тексте место для музыки, которая связывала слова, как раствор связывает кирпичи в кладке. Но нуждаются ли во всём этом стихи как таковые?
Отвечая на этот вопрос однозначным «нет», вспоминается некрасовский посыл – «Чтобы словам было тесно,/ Мыслям – просторно». Именно таковы настоящие стихи.
«Ни одного пустого места, что называется – яблоку негде упасть».
И словам тесно, и мыслям – просторно. Нет в них места для игры, музыки и прочего, потому что они сами по себе уже есть игра, музыка, жизнь, смерть, да что угодно, и добавить туда нечего. Игрой и режиссурой, даже самой гениальной, их можно только деформировать, а значит – испортить. Монотонность голоса, которым поэты читают свои творения, только подтверждает это. Такой манерой они как бы удаляют все препятствия на пути стихотворения от автора к слушателю: один лишь голый текст, и ничего более. Многим авторам, конечно, льстило и льстит, что на их тексты пишут музыку, а чтецы с завыванием декламируют их со сцены. Но существует масса и обратных примеров. Бродский недолюбливал, когда из его стихов делали песни. Чухонцев с недоброжелательностью относился к мхатовской школе чтения стихов, начиная от Качалова и заканчивая Смоктуновским. Интересен в этом смысле опыт Смехова. В одном из телевизионных поэтических проектов он имитировал манеру чтения и голос автора, объясняя это тем, что хочет быть как можно ближе к оригиналу. И в какой-то мере это ему удалось.
Но время не стоит на месте, не стоит на месте и поэт, пытающийся идти с ним в ногу. Стихи, музыка, фото, видео, интернет – всё окончательно смешалось. Эклектика как самоцель. Слушатель (он же читатель) окончательно дезориентирован. Все эти художественные средства очень далеко уводят его от первоисточника и бросают на полпути под культурным забором не солоно хлебавши. Театр закрылся, а чувство голода только усилилось…
Как-то Эккерман похвастался Гёте, что один из его друзей собирается переделать для сцены байроновскую драму «Два Фоскари», на что тот ответил: «…Если в чтении какая-нибудь вещь производит на нас большое впечатление, мы воображаем, что со сцены она произведет не меньшее и что достигнуть этого можно без особого труда. Но мы роковым образом ошибаемся. Произведение, которое автор создавал не для подмостков, на них не уместится, и, сколько ты над ним ни бейся, в нем все равно останется что-то чуждое, что-то противящееся сцене…».
Слово «роковым» Гёте выделил особо.
