Октябрь
Отлетали души от деревьев
и текла, пустынна и тускла,
улица. Куда она текла?
А деревья – может быть, с доверьем
их зарифмовать и все дела?
Да, белы как сажа. Пух да перья.
Свет ли там? Пожалуй, полумгла —
полусвет. Забудь меня. Не верь мне.
Длился вечер. Плавала зола.
и меня к невидимым деревьям
глаз не отводившая звала.
Екклесиаст
Застрять из-за тумана в глухомани
в семнадцать лет и кануть в том тумане,
для очерка предмета не найдя:
ну, осень, ну, туман, ну, дробь дождя,
ну, школьница маячит на причале —
сюжет, как рифма «дали» и «печали»,
ненов. Но все сказал Екклесиаст
о новизне и что она нам даст?
…Взрослеть, морозя сопли на Ямале,
грызть яблоки и лаек целовать,
вздыхать о том, как все тебя достали
и плыть, и никуда не уплывать,
гадать, была права ли, не права ли,
на танцах отказав призывнику…
По сходням каблучки ее стучали
и помню Обь, острожную тоску,
закатов вымерзающих скрижали
и то, что теплоход последний ждали,
как ждут последний праздник на веку,
но молоком затягивало дали
и зренье привыкало к молоку.
Еще припоминаю, цвел миндаль и
он цвел напрасно, надо полагать,
но драгоценны мелкие детали:
та, под дождем, струящаяся гать
и снег в луче, прожектор теплохода,
конвойные и те, кого везли
куда-то сквозь туман, где ни земли,
ни звезд над ней. И жаль того урода,
те гаснущие доски-горбыли.
И кто в глазах удержит эту воду?
Опомнишься – ан некого винить.
Снег обещает вечную свободу,
но ничего не может изменить.
Крестовоздвижение в 1993 году
Памяти отца
Лазурь в разрывах мерзлых позолот,
лишенная последнего покрова:
все замерло, застыло, все плывет
кривой дорогой света столбового.
Остолбенел дождя водоворот,
венков бумажных жертвенные стаи
белеют у кладбищенских ворот
и только синь – предзимняя, густая.
В мозгу нетрезвом двор пустой плывет
как отблеск неопознанного рая,
что как-то обустроен был и вот –
плывет земля, воистину сырая,
лазурь в разрывах мерзлых позолот
плывет, по нитке с миру собирая…
После субботы
Желтый пламень жаровен у храмовых врат,
Белизна проступающих башен и крыш,
Известь лунная ям и известка оград,
Алавастр твой и нард, и плывет наугад
Сквозь распад аромат, превращающий в сад
Наших гноищ пасхальных нарядную тишь.
Что ты плачешь? Сверчок ошалел от рулад
Призывая подругу, летучая мышь
Мельтешит над дорожкой, а что до солдат –
Подевалась куда-то охрана, и лишь
Звездных воинств полки над уступами крыш,
Погребальное миро, свирели цикад.
Обернешься, спиною почувствовав взгляд,
Говоришь и не ведаешь, с кем говоришь.
По течению
В привокзальной капели, ее забытьи,
различишь, пустомеля, мытарства свои,
дом на снос приготовленный, весь – изнутри,
перекрестки, бульвары, пруды, пустыри,
лисьи язвины-норы средь прелой листвы
и как смерть на пиру, всё красны, не мертвы
птичья Русь Велимирова и мерзлота,
где дырявую ложку несут мимо рта.
Лодка села на мель и сгнила с головы
под осыпавший рощу в сентябрь алкоголь,
все тщета, как известно, пустая тщета,
но преклонишь главу, перекатная голь, —
соль просодии русской проступит как та
из весны в Галилее языческой соль
и звездáми горит в кругосветной ночи.
Научи же меня, согласиться позволь
стать жилищем Твоим, укачай, научи…
Планетарий
Проснешься – снег. Очки впотьмах нашарив,
Выходишь в сеть, висишь, незнамо где.
Заметены волокна полушарий
С козявками в светящейся слюде,
А там, во тьме, не счесть, поди, аварий…
Поговори со мной о ерунде:
О воробьях – две штуки за ассарий –
О вкривь и вкось пошедшей борозде.
О ком-нибудь из лузеров и парий,
Кто из лесу – вслепую, по воде –
Пришел с мороза как бы в планетарий:
Луна, Меркурий, далее – везде.
Немота
Silencio. Два камня обреченных
на немоту под солнцем посреди
ручья – среди никак не нареченных,
времен, текущих вспять, но погляди:
из сих камней, как сказано когда-то…
И все плывет в полуденных лучах:
вниз головой висишь себе, распятый,
и видишь снег на вспыхнувших плечах
