*
Нет ничего священного внутри,
а только ветер свищет между ребер,
в них бьются словно в клетке снегири,
и пузырится модный кандибобер.
Табак мадрасский и кубинский ром,
земная жизнь в отравленном Тагиле
меня спасли. Я жил в твоей могиле,
но доброта не сделалась добром.
Так доброта, великая как грех,
не торопилась думать о злодействе,
покуда все тонуло в фарисействе,
не избегая сладостных утех.
*
Не избегая сладостных утех,
спеши, мой друг, к ужасному поступку.
Сожми в ладонях трепетную юбку,
но зафиксируй в сердце смену вех.
Пусть процветает Леруа Мерлен,
пока Мерлин Монро вскрывает вены.
Мы шли вперед. Мы ждали перемен.
И вот они - большие перемены.
В скафандре пой, и в саркофаге пой.
Рыдай трагичным тенором эпохи.
По всей России ветхою сумой
сбирай улыбок чувственные крохи.
*
Сбирай улыбок чувственные крохи,
нам большего увидеть не дано,
картины, фотоснимки и кино
исчезнут в мировом чертополохе,
а в памяти останется одно:
мерцанье звезд и томный взор брюнеток,
с ума сводящий нежных малолеток
и стариков, что умерли давно.
Пространство смято и разобщено,
его глаза от ужаса промокли,
как будто видят в стареньком бинокле
на лысом лбу родимое пятно.
*
На лысом лбу родимое пятно.
Кленовый лист, упавший на ладошку.
Мне папа на Арбате все-равно
не купит разноцветную матрешку.
В ней много смысла, люди говорят.
Она неисчерпаема как атом.
Пусть Горбачева всюду кроют матом,
я не вступлю в их яростный отряд.
Я буду как священник и раввин.
Я попусту гневить богов не стану.
Я буду в ней хранить марихуану
и столь любимый мной амфетамин.
*
И столь любимый мной амфетамин,
что нас спасал в военную годину,
я предпочту теперь валокордину,
его любил мой друг Иван Лапшин,
что пересек гражданскую войну
на лошади по кличке Орландина.
И шашка его словно гильотина
с плеч голову свалила не одну.
Он нынче стал порядочным ментом.
Он на врагов народа точит зубы,
пока за каждым маленьким кустом
бесстыдно притаились душегубы.
*
Бесстыдно притаились душегубы
в коммерческом трактире над рекой.
Один еще гадливей, чем другой.
И каждый носит норковые шубы.
Поедет за газетой на авто,
и тут же рвет советскую газету.
Предатель не поверит ни за что,
что счастье есть, а бога вовсе нету.
Нахал не согласится ни за что,
что в Сыктывкаре лучше, чем в Париже,
а ночью Зилаирское плато
становится на миллиметр ниже.
*
Пусть стану я на миллиметр ниже
на бесконечном жизненном пути,
но жизнь прожить - не поле перейти,
зеленкой не излечишься от грыжи.
Не удалить молочной железы,
касаясь бюста женщины руками,
нам говорил Харуки Мураками,
любимец Чан хай Ши и Лао Цзы.
Он в косы заплетал добро со злом,
но так изящно и систематично,
что людям это стало симпатично.
Мы не спасли стихиру и псалом.
*
Наш мир не спас стихиру и псалом,
но мы в себе убили ярость зверя
и эта безусловная потеря
тебя из волка сделала козлом.
Притом вонючим, как и все козлы,
надушенные вдрызг одеколоном.
Они не в силах выжить по законам
под шум листвы и гул бензопилы.
И я иду на цыпочках домой,
как кенгуру прижав к грудине лапки.
Любимая, сгреби меня в охапки,
явившись в гости ядерной зимой.
*
Я жду невесту ядерной зимой,
радиоактивный нюхая подснежник.
Я был невинен, нынче я мятежник,
я награжден разлукой и тюрьмой.
Но ты приедешь навестить меня,
и будешь жить со мной в подбитом танке.
Горчичники поставишь мне, и банки.
Тепла мне дашь, хотя я жду огня.
Я выбираю инобытие,
хоть в матюгальник воет Песнь Песней,
слагая сонмы лучевых болезней
и гамма-излучение твое.
*
И гамма-излучение твое
дрожащее в зариновом тумане
рассеялось, когда прижалось к ране
уксусной губкой длинное копье.
И дикий глаз как свежий чернослив
сжимаясь от раскаянья и боли,
растаял черным камнем в снежном поле.
И кто был храбрым, сделался труслив.
И марсианин отдал мне поклон,
качаясь на треножнике скрипучем,
чтобы о чем-то новом самом лучшем
потерянной земле приснился сон.
