* * *
Я проснулся с ощущеньем счастья!
Музыка играла,
половицы
так стонали, как от сладострастья
стонут бездуховные девицы.
Солнце поднялось и встало выше
многоярусного зиккурата,
у которого видны на крыше
изваянья, как в аллеях сада.
Кто они, кого ваятель славный
воплотил на радость нам в бетоне,
может быть правитель богоравный
со своею свитой на фронтоне?
Может быть, художники, поэты,
наши мудрецы с большой дороги,
в плащаницы длинные одеты,
словно полулюди-полубоги?
Сколько не смотри, а толку мало,
видишь только черные фигуры,
несмотря на то, что солнце встало,
только основание скульптуры.
Мне смешно становится от мысли,
что внутри бетонного колосса
вижу только чресла, что нависли
надо мной, как некая угроза,
что грозит мне великан бетонный
огромадной великанской штукой
десятифутовой, многотонной,
аркебузою, или базукой,
что вот-вот огнем пальнуть готова,
изрыгнуть на нас свинец и пламень,
будто в поле глупая корова
из желудка съеденный ей камень.
* * *
Из стаканов тонкостенных чайных,
что трещали, будто в печке угли,
пили водку мы в вагонах спальных
в темноте, когда огни потухли.
Только месяц кое-как светился,
звездочки подрагивали, словно
в них какой-то вирус поселился,
нами не изученный подробно.
Он разрушил сложные структуры,
оборвал связующие нити,
так что впредь не смогут и авгуры
объяснить нам логику событий:
почему мы едем в Холмогоры,
из конца в конец родимый край
исходивши в поисках опоры,
а не едем в город Мандалай?
* * *
Видна полоска снежной целины
вдоль леса, как контрольно-следовая,
что протянулась вдоль границ страны
из края в край, меж рек и гор петляя.
На полосе отчетливо видна
следов цепочка, что в снегу глубоком
оставил лось,
вот зайца след, со сна
он по сугробам проскакал галопом.
Сказать по правде, я не следопыт,
лишь только различаю отпечатки
когтей кривых и скошенных копыт
на снегом запорошенной брусчатке.
Кто наследил без меры тут и там
на улицах и площадях я знаю,
а тут в полях – читаю по слогам,
китайской азбуки не разбираю.
Разгадывать загадки не мастак,
я не пойму,
что тут за наважденье?
Опушка леса темного в следах,
как будто поле голое в крестах
на месте жесточайшего сраженья.
* * *
Когда меня просили поберечься,
я когти рвал и лез из кожи вон,
мог роковой красавицей увлечься
и, бросив все, бежать с ней за кордон.
Благословенны те, кто уповает
на то, что Царство Божие грядет,
меня же нечестивый дух склоняет
к тому, что все совсем наоборот.
Шипит, проклятый, словно из-под крышки
бьет струйкой тонкой углекислый газ.
На этот звук сбегаются детишки
и наши, и соседские тотчас.
Их манит сладкий запах лимонада,
как свист свирели гамельнских детей,
что поутру доносится из сада,
из темных и сырых его аллей.
* * *
Хрусталь огнем горит в буфете.
Вдруг стало в комнате светло,
пусть даже в целом на планете
добро не победило зло.
Приемник телевизионный
включи,
и к жизни зло вернешь –
войну, разруху, потогонный
труд, что на рабский труд похож.
Мы можем сделать вид, что это –
зло неизбывное,
оно
незримо в нашем мире где-то
всегда присутствовать должно.
Есть ли оно на самом деле?
Могу сказать наверняка –
да есть,
забилось в дыры, в щели,
под пол, что вспучился слегка.
Оно, как только солнце сядет
в ближайшей лесополосе,
коли со злом никто не сладит,
покажется во всей красе.
* * *
Снег, как фарфор китайский, хрупок
и рассыпается в руках
на сотни маленьких скорлупок,
а то и вовсе – в пух и прах.
Я сдул его с твоих ладоней,
чтоб ты случайно не могла
порезаться,
без церемоний –
так, словно крошки со стола.
Я целовал твои ладони,
что были так же горячи,
как горячи бывают кони,
иль хлеб,
что только из печи.
