* * *
В своем физическом убранстве,
непогрешима и тверда,
вещь проявляется в пространстве
и замирает навсегда.
Рулём становится, сиреной,
решёткой тёмного окна,
параболической антенной,
что чуть над зданием видна.
И если складываешь вещи,
не разворачивай назад,
как говорил одной из женщин
учитель нежности, де Сад.
* * *
Все, вроде, как прежде, но что-то не так —
я вижу, в кастрюле сгущается мрак,
чернеют края, закипает вода,
а в центре системы блистает звезда.
Забиты парсеки свекольной ботвой,
петрушка вращается по часовой,
приправа рисует спирали во мгле,
танцуя по кругу, подобно юле.
Семья остается сегодня без щей,
но я постигаю природу вещей —
за это я мучаюсь в черной дыре,
за это Джордано горел на костре.
* * *
Пыли дорожной нечистые танцы,
слева подсолнухи, справа картофель,
я позабыла название станций —
помнится шахты египетский профиль.
Помню, что воздух полынный был горек,
простыни в крошеве угольной пыли,
крышу сарая и маленький дворик,
где мы белье по субботам сушили.
Помню подвал и на полках — бутыли,
мусорник, старую каменоломню,
место роддома, который закрыли,
а вот причину рожденья — не помню.
Помню в окне своего кабинета
обруч копра, исполняющий сальто,
щелкали счеты, вращалась планета,
и не сходилось конечное сальдо.
Дальнее время, начало начала,
стертые знаки забытого мига,
необратимость того, что умчалось,
но отразилось в бухгалтерской книге.
Так и живу по привычке, иначе
мир не докажет свое постоянство.
Все мы наполнены космосом, значит,
я говорю не в пустое пространство.
* * *
Дуреет город от духоты,
а в сквере, в его тиши,
стоит скамейка у той черты,
где видно, как хороши
ее металлические бока
и крашеная ламель,
и я на ней посижу, пока
солнце идет на мель.
Вечерний город похож на труп —
не дышит. Но голосит
над ним завод. Из кирпичных труб
сыпется диоксид.
Вечерний город велик, могуч.
Медлительный самолет
летит туда, где обломки туч
сгрудились в кислород.
А я сижу. От чужой ходьбы
город истоптан весь,
и думаю: «Боже, что, если бы
скамейки не было здесь?»
Возможно, тут же до темноты
калужниц расставил строй
закон замещения красоты
правильной красотой.
Спокоен город в яслях своих,
деревья стоят кругом,
дымятся сумерки, будто их
гладили утюгом.
Иду домой. По бокам — кювет,
вымощенный внутри,
и стелют под ноги рваный свет
первые фонари.
* * *
Небо из пропилена, травы из ковролина,
солнце течет акрилом сквозь бледноватый смог,
но к каблукам все так же липнет живая глина,
и рисовал округу, кажется, сам Ван Гог.
Здесь, у подъездов справа, вывеска «Бизнес-ланчи»,
там, на парковке слева, «опель» стоит, разбит,
вшить бы себе в петлицу сорванный одуванчик,
взять бы себе машину и не платить кредит.
Слава всем утонувшим в безднах, на дне кварталов,
всем, получившим ордер, въехавшим в этот мрак,
воздух ножом разрезан, чтобы на всех хватало —
здесь зародилось время с меткою «Доширак».
Солнце уходит в космос. Спи, мой район убогий
менеджеров, кассиров, клинеров, поваров;
боги вращают Землю с помощью технологий,
вертятся шестеренки пластиковых дворов.
* * *
Главной улице впору
новогодний размах —
и гирлянды на шторах,
и огни на домах.
Праздник куплен в рассрочку,
но теперь посмотри,
как бредет оболочка
без подсветки внутри.
Прохожденье ступенек,
продолженье житья —
посмотри, современник,
это, может быть, я
или ты. Нереально
в темноте различить,
кто сейчас из кармана
извлекает ключи.
* * *
В индустрии погоды рогожа
производится, город рядя,
потому и платформа похожа
на станок для плетенья дождя.
Колокольно и неоднозначно
бухнут выстрелы точных зонтов,
и вплетаются в полупрозрачность
горожане любых возрастов.
А с изнанки, у входа, под крышей,
смотрит в ливень промокший народ,
громоздятся, поребриков выше,
и в молчании пьют кислород.
Лишь, в волокнах увязший по пояс,
дух железнодорожной сети
повторяет: «Внимание: поезд
на Москву по второму пути».
