Художник:
Я стоял на своём маленьком, не застеклённом балконе, выходящем на улочку, не отягощённую общественным транспортом и неоновой рябью вывесок. Напротив моего дома – аккуратная, выстроенная из ракушечника, мечеть с бледно-бирюзовым, выгоревшем на солнце, куполом. Я думал, что если и можно попытаться описать нынешний ноябрь, то единственное подходящее и ничего не объясняющее определение – абсолютный. Никогда, ни в одном другом месяце не происходило ничего подобного. Несмотря на холод, цветут голые, кажущиеся сухими, конские каштаны. Редко, конечно, но можно найти белые пирамидальные соцветия. Нарядные и печальные, они будто бы прорезают туман вокруг себя. Не зря именно их кремовое подобие традиционно украшает «Киевский» торт.
В этом городе, так похожем на шкатулку полубезумной старушки, сохранились все самые причудливые и бесполезные раритеты, а на что-либо ценное и значительное нет даже намёка, остро ощущается особенность местного тумана. Он не белый, не серый, не сиреневый; не похож на пелену, клубящуюся мглу или молочный кисель. Этот туман кажется одушевлённым и вполне разумным существом. Он липнет к чехлам гитар и драповым пальто, оставляя свои мелкие, похожие на ртутные шарики, следы, звездчатыми каплями расползается по всему кожаному, минует плащевые ткани и пластик; рассматривает тёплую заоконную жизнь, прижимаясь всем естеством к стеклу. В вязкой мерцающей плоти тумана прячутся кованые фонарные столбы, и огни, освещающие бульвар, протянувшийся через всю старую часть города, становятся похожи на сияющие апельсины, нанизанные на нескончаемую леску. Иногда мне кажется, что лучшим концом для меня было бы полностью раствориться, превратиться в стопроцентную влажность где-нибудь возле кустов хеномелеса. Но, прежде чем ощутить радость небытия, нужно ответить на звонок заведующей кафедрой.
– Гелани Георгиевич, у вас же наверняка нет никаких дел, собирайтесь, пожалуйста. Вы нужны в музее изобразительных искусств. У них мероприятие культурное. Вам же близенько от дома.
Заведующая имела мерзкую, южно-провинциальную манеру речи, которая включает в себя искажения «хорошочко», «близенько», «тутачки» и прочие слащавые варианты.
– Вообще-то, у меня открытая лекция завтра. Готовиться нужно.
– Не скромничайте, Гелани Георгиевич, не скромничайте. Вы же умничек, юный профессо́ра. Тем более, на лекции будут только наши филиалы, там и без подготовки можно. А музей без вас не обойдётся. Им эксперты нужны.
– Я же не культуролог, а филолог.
– Вы лучше наших культурологов! – как обиженный ребёнок, взвизгнула Вера Марковна.
Спорить дальше нет никакого смысла. На этот вечер я сдан в рабство. Сначала надел любимый джинсовый костюм, но, посмотрев в зеркало, понял, что на «профессо́ру», пускай даже и юную, в таком виде не тяну. На том мероприятии явно ждут человека серьёзного, возможно, лысеющего на затылке. Пришлось переодеться в «приличное».
Небольшой, обустроенный в старом купеческом особняке, музей изобразительных искусств находится всего в двадцати минутах ходьбы от моего дома. Оказалось, что меня сослали на «Ночь в музее» или «доутрарт», как ещё называют подобные сборища. Людей было много, но бо́льшая часть лиц успела примелькаться в течение первых пятнадцати минут. Ещё у самого входа на себя обратила внимание безвкусно одетая, явно не умеющая сочетать цвета, возрастная женщина – она была абсолютно неуместна во всей атмосфере вечера. Позже выяснится, что она художница, выставляющая свои картины в этом музее, и именно по поводу её творчества требовалось моё, так сказать, экспертное мнение. Не желая провоцировать скандал, на выставку я не пошёл.
В широком, ярко освещённом холле сидят студенты художественного училища – рисуют портреты пришедших. Будто бы из ниоткуда появившаяся рядом со мной заведующая кафедрой усадила меня на стул напротив одной из художниц.
– Ваши les traits du visage* должны остаться для потомков.
И всё то время, пока мою внешность перечерчивали на бумагу каким-то странным, пишущим сразу несколькими цветами, карандашом, я думал о чудовищном соседстве французских слов и южнорусских просторечий в выражениях заведующей.
– Странная у вас мама... – пробормотала себе под нос художница.
– Она мне не мать, а начальница.
Девушка усмехнулась, не разжимая губ, и протянула мне портрет. Почему-то я думал, что выгляжу иначе.
В аудитории душно, но ни одно окно не открывается. Освещения не хватает – единственная работающая лампа висит над последним рядом столов. Пахнет пылью. И как рассказывать в таких условиях о стилистике русского языка?
Студенток завели всех разом, и оказалось, что их значительно больше, чем рассчитывал я и те люди, которые расставляли стулья. Заведующая кафедрой быстро и с необъяснимой злостью начала рассаживать девушек: одетых, по её представлениям, прилично она отправляла на первые ряды, в середине оказались пришедшие в джинсах, а особо не полюбившихся сослали за последние столы или выстроили вдоль стен.
Перешёптывания десятков голосов сливались в непрерывный гул, и мне пришлось постоянно перемещаться по аудитории, чтобы меня было хоть сколько-нибудь слышно. У всех открыты тетради, но записывали только несколько тревожно-ответственных отличниц с первого ряда. Остальные не отрывали взгляда от телефонов. Мне стало интересно, что же сейчас занимает мысли студенток вместо проблем русской стилистики, и я начал смотреть на горящие экраны. Все они транслировали в этот мир бесконечные фотографии ногтей. Пестрые, с разнообразными узорами и всевозможных форм ногти мелькали вокруг меня. Мне начало казаться, что я небольшая планета, которую окружает пояс не из астероидов, а из фотографий маникюра. Чтобы не запнуться и не сказать какую-нибудь дурость, я вернулся к преподавательскому столу и дочитал лекцию сидя. Какая разница, всё равно никому нет дела. Как принято в таких случаях, я поинтересовался, есть ли у слушателей вопросы, искренне полагая, что их нет и быть не может. Ни одна из студенток не вставала и не тянула руку, но откуда-то сзади раздалось:
– Гелани Георгиевич, а правда, что вы встречаетесь с Башевой со второго курса?
– Не сметь оскорблять преподавателя! – завопила заведующая кафедрой и начала выпроваживать всех в коридор.
Я вышел из университета. Рябиновая аллея давно облетела, но на ветках остались буреть от сырости тяжёлые кисти ягод. Всю дорогу до дома я пытался вспомнить, как выглядит Башева.
Сегодня занятия закончились раньше обычного, потому что кафедра психологии проводит свою ежегодную конференцию. Для массовости им нужны студенты, а бесполезных преподавателей вроде историков и филологов решено отпустить.
Чтобы вечером не пришлось отмывать сковороду от пригоревшей картошки, захожу в хинкальную на Крепостной горе. Все столы в глубине зала заняты, приходится садиться у окна. Тяжело есть, когда на тебя смотрят посторонние. Пока я пытался абстрагироваться от окружающих, на моих джинсах образовались два пятна: тёмное – от ткемали и жирное – от бульона. Я доел быстро и уже без удовольствия. Теперь нужно было думать, чем отстирывать джинсы. Пока я собирался, мимо окна прошли две девушки. Лицо одной из них показалось мне знакомым. Я снова посмотрел на пятна, прикинул, закроются ли они пальто, и тут меня осенило – точно, это была Башева.
Почти у самого моего дома на раскладном стуле сидела девушка и что-то рисовала. Подойдя ближе, я рассмотрел пастельное изображение мечети.
– О, здрасьте! Портрет ещё не выбросили? – не сразу, но я узнал художницу, с которой встречался в музее.
– Добрый вечер! Он у меня в шкафу стоит, гостей отпугивает.
– Что, совсем плохо?
– Нет, очень прилично. Меня-то в единственном экземпляре не сильно терпят, а двоих таких точно не вынесут.
– Вот и хорошо, что не вынесут. Когда легко выносить, вещи из дома пропадают. Слушайте, а что тут так тихо, не знаете? В мечеть люди не заходят, да и не выходил никто.
– Она не действующая. Коммунисты отобрали, загс тут сделали, потом архив какой-то. Сейчас там картинная галерея, тоже не каждый день работает.
– Ааа, я-то не местная, из Кислого месяц назад перевелась в вашу художку. Кстати, Дина, – она вырвала листок из блокнота и сунула мне, – вот мой номер.
– Гелани, очень приятно! – кажется, я заикался.
– Вот и позвони мне, Гелани, а пока мне работать надо.
Дина отвернулась и продолжила рисовать.
