* * *
Уезжай, Бога ради. Набережная Круазетт
Заждалась тебя. На перилах – павлиний глаз.
Не читай неделю вообще никаких газет.
Никаких цитат, никаких двусмысленных фраз
Говорить не надо, рискуя опять попасть,
И дрожащим пальцем нажать на кнопку «отбой».
Вон парадный подъезд раскрыт, как акулья пасть.
Уезжай и глаза свои забирай с собой.
Пусть бы кто другой ослеп от полярного льда,
Разучился спать, дышать, различать голоса.
Пусть бы с тем, с другим, случилась эта беда –
Посмотреть однажды в драконьи твои глаза.
Так и будем стоять, в упрямстве своем равны.
Так и будем смотреть, постепенно теряя нить.
Я еще способна помнить о чувстве вины,
Но уже почти не могу с тобой говорить.
Да и в целом я плохо знаю этот язык.
Постоянно сбиваюсь, путаю «ты» и «вы».
За секунду до страшной августовской грозы
Ничего, ерунда, пустяк, поворот головы.
Уезжай в страну приглушенных нежных фонем.
Трогай небо в пруду и клади ладонь на плечо.
Закажи себе воду с лимоном, будь глух и нем,
Упаси тебя Бог хотеть чего-то еще.
* * *
И. Бродскому
Условимся о способе борьбы.
Когда б не расстоянье и не возраст,
мы поднялись бы – прямы и грубы,
сквозь зубы выдыхая горький воздух,
богатый радиацией вполне,
(в чем убеждали нас аборигены).
Глядишь – и кстати
пробудились гены
ордынские и польские во мне.
А ты бы призадумался слегка,
осмысливая важность диалога,
и пробуя на кончик языка
прохладный привкус
авторского слога.
И, даром что эпитет был не нов,
я назвала бы рыжей эту осень,
когда поэт по имени Иосиф
сказал бы мне, пожав плечами:
«Но
в краю, где так болеют соловьи,
и нет ни лика Божьего,
ни гласа,
условимся о способе любви
немедленно.
Критическая масса
ее
давно переполняет плоть
и давит на глаза,
как в батискафе.
А там, на кухне – чай.
И битый кафель
сплетеньем трещинок
напоминает плод
трехмесячный,
или, скорее, мозг –
российский знак
ночных бесед о вечном.
Пойдем, пойдем туда.
И белый мост
Провалится за нами
в белый вечер.
Не состоялась битва.
Ну и что ж,
что я нарушил
правила дуэли.
Мы станем говорить!
Зачем же еле
передвигая ноги,
ты идешь?».
Зачем, зачем…
Наверно, от стыда
за то, что в доме
суетно и сыро,
и что уже, пожалуй, навсегда
великих рыжих
нет по всей России.
Пока в глазах недальний свет горит,
и ветер распахнул края одежды,
условимся о способе надежды
когда-нибудь еще
поговорить.
Львов
Призывный запах шоколадных гнезд,
подвальчиков, ампирных помещений.
Средневековый дух сюда привнес
немыслимость дизайнерских решений.
Какой соблазн – писать не о любви,
зато о кофе и о шоколаде,
о городе, где замкнутости ради
простор сокрыли замки – не зови.
Но я его умею понимать,
подошвой тонкою любить брусчатку,
упавшую перчатку поднимать,
как будто вовсе не свою перчатку.
А ночью слушать, как струится ритм,
как маятник раскачивает сутки.
Моя прабабка-полька говорит:
«К зеленому – коричневую сумку.
И не криви каблук. И подбери вуаль.
Да, вот еще: на улице нежарко.
Но – Бог свидетель – в слякоть и в февраль –
всегда прекрасны наши горожанки!».
И легкий сумрак ляжет на плечо,
вуаль затянет небо синей ряской,
и львовский титул мне уже вручен
торжественно, как будто герб дворянский.
Зачем он мне? Я здесь почти одна.
Куда милей джинсовые ребята,
и в памяти – дневная тишина
вполне демократичного Арбата.
Бездомный и безбожный дремлет стих
в тиши костела, под случайной крышей.
И ангел над Мицкевичем чуть дышит
прах мира отрясая с ног своих.
* * *
От Брянска и до Воронежа
Тянутся поезда.
Вдоль белой Десны невидимой
Тянутся берега.
Из-под руки выскальзывает
Немыслимая звезда
И падает, незамеченная,
В сияющие снега.
Но над холодной, воинственной,
Над победившей зимой
Есть маленькая мелодия
И тоненькая струна.
И голос, привычный к холоду,
Неправильный голос мой
Твердит, что надо идти к земле,
Покуда она видна.
Пока не вся заболочена,
Замучена, заморочена.
Пока виднеются выступы
И свет городов желт.
И руку тяну горячую,
Чтобы воздать ей почести.
Скользит между пальцами белый,
Холодный, как саван, шелк.
