Новые Шлиманы
На Богом забытом сайте
ты ищешь какой-то квест или чит, завтрашний дождь.
И окна открыты настежь, навылет. Лицо в лицо.
В одном, которое за спиной, надеваешь плащ,
в другом — примеряешь сухой деловой разговор
или жаргон брутальный, кич, а порой и патч.
Все это похоже на матч, в одни ворота игру.
На аватаре Хит Леджер — помадой улыбка до скул,
так, словно причастен к нему твой персональный ад,
где оба квадрата окна расширяют границы губ,
при этом скрывая мат, поля и выход в офсайд.
Особый резон: там за окном асфальт,
здесь за окном — письмо, слово рогатый смайл.
Впрочем, наверно, кино все, что там или там, про войну.
Только одно не понятно никак, не разберешь —
будто застыло в насущном, обычном, как дважды два,
между окном-окном, в этом глубоком тылу,
не разгребешь всей жизнью по полкам что, по углам,
словно весь в доме хлам.
Как — по словам, слогам —
всю суету, всю ложь.
Все — что подвластно уму,
между одним, другим —
сколько ни проживешь.
Словно все сон про явь, сотканный танцем штор,
или все танец штор — как продолженье окна.
Дерево вот растет, слепит солнце глаза,
лампочка есть и стол, стул, монитор ж/к,
а в холодильнике сыр, коньяк приханырен впрок,
но только как некий факт, реликт, ископаемый бог,
ты обнаружил вдруг, как Шлиман, — застыла душа —
в бокале спиртного со льдом, как экзотический фрукт,
как в краевом музее навозный усатый жук.
Что так, посмотри — за стеклом. Что так. Посмотри опять.
Попав в заколдованный круг, отбилась, что ли, от рук.
В общем, и я забыл
то, что хотел сказать.
Летчики сансары
Мне снился спящий летчик в «Джао Да»,
которому опять приснился ветер.
На улице трещали провода,
был мир печален, оттого и светел.
В салоне отражались: бездна, время,
во взгляде зрителя — немой вопрос, ответ,
где в полумраке, в белом фраке сцены,
кричал, — «что он один» — один поэт.
Пытаясь улететь от всех застывших мест,
от бесконечных «нет», от плена и себя,
той безнадежности и тлена,
от сильных мира и засилья —
в небо;
все жмурясь от салатов и котлет
и всякой суеты, тщеты или бездумья —
он растекался — словно таял снег —
то в грубости все рвал, ломал на сцене стулья.
Но...
где-то через час —
настигла... красота...
Здесь — кончился бензин,
там — пиво в толстых кегах;
и мир застыл как рак —
попятился назад,
наотмашь, наугад, в сортир или налево.
Так, словно в «Джао Да» —
не спал и никогда,
был летчик только что,
вот-вот, а будто — не был.
На улице опять — трещали провода,
Сансары колесо крутилось то и дело,
мычал, — «что все спокойно» — выпивший брахман,
а кто-то в магазин зашел за колбасой и хлебом,
и только некто, вышедший впотьмах,
вдруг ясно осознал — что все вокруг есть тело...
...Когда летишь к земле, но лопнула стропа...
...где самолет подбит и парашют ни к черту.
И ветер закружил в потоке диком, нервном,
в порыве безысходном, хлестком, гордом,
где, набирая скорость, так не хочешь первым —
не раз где возвращался в бой, но не искал так — выход,
где обернувшись лихом, все одна порука —
спираль, кольцо, завязано на круге.
И он родился севернее...
Мертвым.
Гамбургер «Бодлер»
Я помню гамбургер, — посыпанный кунжутом,
на белой простыне, на зеркале тарелки,
краю стола вселенной общепита —
застыл он жутко, —
брошенный и гордый,
с листом салата,
в наготе от быта
и в нимбе золотистой корки,
и окрылённый в майонезной пене —
он выходил из моря Афродитой
на берег дикий полдника, обеда
и только видел, как в стране далёкой
тень кораблей с командой тучных роллов
плыла в пещеры ртов троих, а проще —
к Трое,
в том соусе зари под острым перцем
котлетой билось сердце в этом хлебе —
под этим чувством: «сделано с любовью»,
и гамбургер мечтал и был свободен —
на ниве фри, на фоне кукурузных хлопьев,
над этой пропастью во ржи.
И что-то смутно помнил —
лошадью, коровой.
Но всё проходит, словно сон в столовой.
Но вправе ль думать мы —
что в гамбургере нет души?
Хотя всё тлен, всё тлен —
никто не спорит...
Космонавтика
Всё просто – есть день – есть выход.
Сквозь коридоры-трюм
скольжу,
выхожу в открытый
космос – бездонный, дикий –
в пьяного Брахмы ум.
В эту наружность и слякоть,
где бесконечная суть –
здесь вакуум и лают собаки
на вечность, луну и на страхи,
и все бодхисаттвы в скафандрах,
и путь принял, Млечный, на грудь.
Сквозь дыры и белые карлики
герои плывут космонавтики
в скопления пенсий туманных,
а с ними их вера и правда,
в далёкое, светлое завтра.
В ещё одну – новую – версию.
И мама где — аэронавтика,
а папа – стакан портвейна –
контакты там степени третьей –
как дхарма всего универсума.
Где в поисках долгих и нервных
все годы свои – световые –
с канатом страховочным – рода –
всё счастья ищешь планету,
за пазухой что у Бога,
что наше хранит воскресенье –
большой запас кислорода.
И каждый отрезок – мгновенье –
ты здесь становишься старше,
где бездна твой ловит взгляд,
когда ты посмотришь в бездну,
где страх потерять скафандр,
и кто-то из тёмной чащи
тебе говорит: мой брат,
плыви-ка сюда, ара, Яша.
Или вот так – инертно –
покинешь квартиры отсек,
плывёшь к магазину «Звёздный»
себе купить сигарет
и думаешь: как непросто
устроен-то был человек –
какой-то был странный парень.
Если вокруг всё Логос,
дыхание, Брахма пьяный,
если вокруг всё космос,
куда ты летал, Гагарин?
