Фото:
Публикуется впервые. Перевод с украинского Ю. Ананко.
Роман-мастерская (от имени Альфы – в изложении автора).
Отрывок из романа «Жилище». Печатается с продолжением в последующих выпусках
Скитальцам-беглецам,
преследователям
Никогда не летал я во сне, ни одной секунды не чувствовал себя свободным от гравитации – ни в детстве, ни позже. Исходя же из рассказов тех, кому посчастливилось во сне летать, моя память о первой отцовой жене и о моей родной маме такая же приблизительная, нематериальная и робкая, как и ваши полеты-сновидения. Вот даже о том, что рожден я женщиной, а не вырос из земли, как травинка, и не упал с неба, как дождь или снег, узнал я значительно позже, чем узнают об этом человеческие дети. Девочку, которая как раз перед войной родит меня, нашли возле нашего села весной тридцать третьего. Она и на ребенка-то мало была похожа, а почему – я о том распространяться долго не буду. Голод – весьма экономный в обращении с материалом скульптор. Девочка сидела у дороги возле мертвой женщины – может, матери, а может, тетки или же просто случайной попутчицы – и смотрела в землю. Знать, земля ее уже звала, и девочка отчетливо слышала тот голос, хотя нашедшие девочку еще ничего не слышали, – всему свое время. Сытыми, разумеется, они тоже не были, но до голодной смерти им было значительно дальше, чем найденышу. У кого-то сыскалась маленькая горбушка хлеба, завернутая в черный платок, хлебом вовсе и не бывшая, так как среди первой весенней лебеды, толченых прошлогодних желудей и березовой коры настоящей муки содержался мизер, – в хлеб тогда ее добавляли чисто символически, если вообще добавляли, однако люди считали это хлебом и кормили им детей.
Возможно, для своего ребенка и приберегли краюшку, но кто сказал, что Бог позволил голодных детей делить на своих и чужих? Девочку взяли на руки и отнесли на телегу, ведь от мертвой женщины уже несло трупным смрадом, и лишь тогда дали ребенку хлеб с черного платка. Женщину похоронили тут-таки, у дороги, а девочку взял к себе глухонемой Петр, одиноко живший километра за полтора от села, за железнодорожным переездом, вдвоем с сыном, тоже глухонемым с рождения, Андреем. Их хата стояла над обрывом у смешанного, когда-то господского и пригожего, а ныне запущенного леса, – теперь и не понять, где именно был двор Петра, разве куски кирпича-сырца укажут место. Петр плотничал по близлежащим селам, приучая к делу и парня. В ту весну, когда нашли девочку, ни изб, ни сараев, ни риг, ни даже гробов не заказывали – все это поросло высоким и густым голодом, но у Петра, видимо, что-то оставалось с прошлого лета – продотрядовцы почему-то немого не трогали, кроме того, выручала коза. В те времена реверсии христианского милосердия иногда еще давали о себе знать, вот немой Петр и взял девочку к себе.
Года три кряду крестьяне считали, что девочка тоже нема, ведь с тех пор, как ее нашли, она постоянно молчала. Даже имени ее никто не знал, и как-то на толоке один веселый дед мудро сказал: «Так будешь ты, девка, Марией, негоже ведь человеку, даже немому и среди немых, жить без имени». Девочка на это заулыбалась из-за широкой спины немого Петра, видимо, имя ей понравилось, либо же дед и угадал. А к названому отцу за короткое время девочка прикипела. Когда он плотничал у кого, то непременно брал со стола что-нибудь лакомое для нее, и, уже зная об этом, хозяева, чтобы услужить мастеру, загодя готовили гостинец. Мария доила козу, копошилась на огородике. Далее начали ее приглашать полольщицей на село. Как-то после работы, и уже поужинав, женщины запели, а когда закончили песню, всем троим показалось, будто было их четверо, и они удивленно уставились на Марию. Девушка, пораженная случившимся, продолжала в недоумении шевелить губами, словно про себя молилась. Вот так вернулся к Марии голос, неожиданно сильный. И пришел голос не сам, а с премножеством песен, словно кем-то в Мариину память засеянных, но лишь теперь проросших. К тайнам в истории с Марииным пением нужно причесть и то, что его слышал немой Петр. Трудно сказать, каким образом и ухом воспринимал он песню, но, возвращаясь домой, тряс над головой указательным пальцем и растягивал-раскрыливал огромнейший рот – это когда Мария пела. Если же во дворе было тихо, очи Петра делались колючими, и он вопросительно-тревожно обращал их к Андрею, либо на кого из попутчиков. Здорового, как вол, и незлобивого, что та тебе старая жаба в тихом пруду, Петра ударило стропило, когда строили сельский клуб. Оно упало, когда он, согнувшись, тесал, как раз ему на поясницу. Хоть и далековато жил от села немой, но гости исправно тогда шли и шли, словно у Петра в жизни и грехов не было.
