Во льдах
Нас скоро заморозят. О, пустяк – привычны мы к недомоганью.
Конечно, в холодильнике у нас испарины не будет –
сперва. Не будет и болезней,
и пробка с каждым днем все легче станет поддаваться.
Вот только будет ли естественным дыханье?
Когда-нибудь изгладятся улыбки –
и станем в злобе мы скользить по темным льдам –
игрушки для теченья, рыбы хладные.
Небытие уже не наказанье, не заслуга,
а повседневность – жизнь, что длинновата для комфорта,
но коротка для совершенства,
для пути от динозавра к кроманьонцу...
...и невозможность поболтать по вечерам, одно самопознанье –
так медики-студенты изучают на себе скелет.
А рядом, среди льдов,
старинные друзья и мамонтово мясо.
Нигилист – герой дня
«Есть строки вдохновенные у каждого французского поэта,
но у кого найдешь хотя бы шесть подряд?» –
однажды вопросил Поль Валери. То был счастливый день
для Князя тьмы. Нужны слова мне
весомые, трепещущие, словно плоть живая,
но я обрел лишь станиолевое пламя, отблеск негасимого
огня, что мне сиял и в детстве...
Юдолью перемен назвать я мог бы жизнь:
у нас то новая машина, то жена,
а то и новая война.
И все же, только если болен я иль обессилел,
зеленым, словно молодой росток,
мне видится горящей спички пламя.
В таком вот странном мире жить желает нигилист,
и вечные холмы дробит он взглядом на песок и камень.
Бог Джонатана Эдвардса,
худшего из грешников
Первый праведник на заре нового времени,
узревший некий багрянец, узревший в себе убийцу,
понял, что красный тростник в его красных пальцах сладок,
что кровь пастуха подобна крови волка.
Джонатан Эдвардс молился о том, чтобы считаться
худшим из смертных.
Он был порядочный человек, и он молился не зря –
кто из нас не думал о себе так же?
Каждую ночь я лежу на целительном одре сна;
два или три раза в неделю я, пробуждаясь,
сознаю, что грешен. Нет, все семь раз.
Даже Бог не в силах проснуться более молодым,
чем он есть, не может и осушить чашу с ядом –
а ведь он лучший в этом, возможно, лучшем из миров!
Марш мира – 1
Дуайту Макдональду
У подножия линкольновского мраморного мемориала,
слишком белого,
под обелиском в честь Вашингтона,
слишком высоким,
глядящимся в зеркальный пруд,
слишком удлиненный,
под красноватыми осенними деревьями, поднимающимися
в стылое небо вместе с беспощадными
мегафонными призывами к миру,
шагаем мы, взявшись зачем-то за руки (правда, это приятно),
размыкая цепь лишь затем, чтоб закурить
иль протереть очки. Мы похожи на новобранцев
в первом боевом поход. Вокруг суетятся фотографы, девицы,
отцы города. Страх, торжество, растерянность, разброд...
Наше зеленое воинство растянулось по зеленым лугам.
Навстречу – другое воинство: герои, гориллы, марсиане
в блестящих зеленых касках, с новенькими винтовками.
Марш мира – 2
Там, где сгрудились двое ли, трое
тех, чьи мечты, к сожаленью, мне чужды, –
лысых, седых и юнцов, а также и женщин, –
сидел я в закатной тени Пентагона, Бастилии наши,
разминая затекшую ногу, тоску унимая
моего любопытного робкого сердца. Тут и услышал я
речи, проникшие в думы мои с этих пор,
и понял, как слабы мы были, как правы.
Сержант из военной полиции все повторял: «Идите
сквозь их ряды. Сидящих, не троньте». Зеленые тени
просочились меж нами, как влага. Вторая ж волна
нас опрокинула навзничь и в землю вдавила.
Благословен будь, солдат, подавший мне руку,
помогший на ноги встать и спастись.
