* * *
На камни рухнул абрикос,
И брызнул многолучевой
Звездою сок, и вновь покой.
Лишь день июльский под откос
Идёт бесшумно. Сам не свой
Я в этом веке. Но внутри,
Давно разбитое, горит,
Звездою многолучевой.
* * *
Где боль становится стихом,
Как пламя дымом, и уходит,
Её упрячу подо мхом,
И сквозь него пробьются всходы
Стихов. От радости уволь,
От равнодушия − тем паче.
Где нестерпимей станет боль,
Там урожай всего богаче.
Потом страда и пир хмельной,
И осень – спелая, земная.
Она стихи подкрасит хной.
И вот уже не запятая,
Но точка. И среди полей
Лежат глубокие сугробы.
Там смерть становится своей,
А стих становится надгробьем.
* * *
В Пальмире почти не осталось руин.
Последнего храма лишили Баала.
Так гонят пинками бомжа из подвала.
Их бог на Земле может жить лишь один,
Как Дункан Макклауд. Но может настало
То время, когда человек здесь один?
На смерть Дантеса
Дантес лежит у Чёрной речки,
Склонились врач и секундант.
Ему всегда был верен фарт,
Был верен глаз, и вдруг – осечка.
Итог понятен − пуля в брюхе.
А пуля, други, не ватрушка.
Проклятый век! Проклятый Пушкин!
Кругом интриги, сплетни,слухи.
Жить в «свете», что в гнезде змеином.
Нет, ни сенатором, ни мэром
Ему не быть. Так, между делом,
Дантес убит. Убит безвинно?
Никто теперь не разберёт.
Лишь только завершится месса,
Как все забудут про Дантеса.
О боже, как болит живот!
Жгуч холод неродной земли,
А в небесах всё тот же холод.
Он был красив, он был так молод!
Прощай, чертовка Натали.
Был жребий продиктован свыше.
Поэт, оставшийся в живых,
На смерть Дантеса горький стих...
Не обольщайся, не напишет.
* * *
Так хотел докопаться до корня,
Душу с телом в единый комплект
Увязать, но случился дефект –
Сам себе не родня я, не ровня,
Сам себе – некий чуждый субъект.
Ведь, казалось бы, плёвое дело,
Тут не надо большого ума,
Чем тревожить души закрома,
Подожди, вот скончается тело
И проблема решится сама.
* * *
Зеленоватая луна идёт на убыль.
И, вероятно, жизнь моя идёт туда же.
Будь у меня теперь возможность сделать дубль, -
Не стал бы, чтоб избегнуть большей лажи.
Зеленоватая луна идёт на запад.
Куда быстрей, чем жизнь моя, но, право слово,
Тягаться с ней резона нет. Я, тихой сапой,
Уйду навек. Она вернётся снова.
Яблоко
1
На ветке у меня в саду
Висело яблоко. Их много
Случилось в нынешнем году,
(Не то, что в прошлом). Я с порога
Им любовался и всё ждал
Момент священный созреванья.
Вполне обычное желанье
Я здесь возвёл на пьедестал.
Когда же наступил тот миг,
Я не рискнул пейзаж нарушить,
Утешился невзрачной грушей.
Неподалёку был цветник.
Но астры, розы и пионы,
В душе не разжигали страсть.
Неужто суждено упасть
Ему − достойному короны?!
И кто его в итоге съест?
Клюют ли яблоки вороны?
2
Пришёл сентябрь, оно на треть
Покрылось пятнами. В дальнейшем −
Всё стало бурым, стало меньше,
Но всё ж продолжило висеть.
Идут недели, я смотрю.
Морщинистая оболочка,
С ней по соседству ни листочка,
В ветвях болталась к ноябрю.
Как несгибаемый старик,
Родных и близких схоронивший.
Но жажда жизни в нём превыше,
Её всех тягот − он привык.
Ему Земля − родная хатка.
Что, в общем, редкость у людей.
В неё он впился мёртвой хваткой,
И в смерти неразлучен с ней.
А яблоко я зря не слопал.
Ну что тут скажешь − дуралей.
* * *
Дрова, чуть согревающие топь
Бездымным догоранием распада.
Роберт Фрост.
Шиповник и боярышник, и мы
В лесу осеннем в сердце октября.
Сидим и курим, тонкие дымы
В туман уходят. Лето и моря
Ты вспоминаешь. Я же очень рад,
И времени, и месту, и тебе.
Послать бы к чёрту суету и смрад
И тут зажить, в бревенчатой избе.
Нет, я не претендую на покой.
Покой в гробу и то, ещё вопрос.
Наверно, просто хочется такой
Отведать жизни. Впрочем, не всерьёз
Все эти мысли. Не забудь пакет
С грибами. Нам давно идти пора.
Боярышник, шиповник, бересклет..
А это что там? Посмотри, сестра.
Где диким виноградом клён обвит,
От наших взглядов спрятавшись в подрост,
Забытая поленница стоит.
Как в том стихе, что создал Роберт Фрост.
И так же согревает местный лес
Бездымный, но не гаснущий распад.
Хозяин дров, куда б он не исчез,
Тепло оставил. Всё, что нужно, брат.
