Художник:
Пугающие отражения, мелькающие лицами из минувших лет; они поют, смеются, взывают… А еще едва уловимый сквозняк, стелющийся по дощатому полу, да затаившееся выжидание где-то в углу… – под потолком, где колышется паутина с запутавшимися в ней сновидениями – теми самыми, потерянными когда-то давно и вдруг обнаруженными… Беда в том, что это мертвые-мертвые сновидения, оплетенные впустую растраченными годами, лелеемые молчаливым одобрением большого мохнатого паука… Страх же шагнул на улицу в последний раз – подышать воздухом, посмотреть на солнце. Наверное, больше уже и не вернется – ни страх, ни солнце. А ускользающее время шелестит в листве, и в затхлом мраке янтарной мудростью поблескивают кошачьи глаза – понимающие, готовые проводить, объяснить, успокоить… если только послушаешь, если примешь такую помощь. Но, увы! Не слышишь, не слышишь… В итоге раздраженное подергивание хвостом, тихий вздох разочарования: отвернулась и ушла, растворившись в тени. У людей всегда все по-другому…
Старик облизывает засохшие губы, скрюченными пальцами перебирает влажную ткань простыни, щурится от болезненных отблесков закатного солнца… Косится на тонкие оранжевые линии на полу и на одеяле: будто воплощенные воспоминания о цветастой осени и… морском побережье? Воспоминания еще живы, но… так недостижимы, непослушны! Все сполох истлевающих ассоциаций…
Жарко, душно!
В комнате ныне сумрачно, тихо, только одиноко жужжит под потолком толстая бронзового цвета муха. Паук же притих в лабиринте причудливых узоров: пойманные сновидения его уже не особо волнуют, а вот муха – это совсем другой разговор. Ловушка работает; черные мохнатые лапы строго следят за сигнальными нитями; сложные глаза мухи не видят угрозы. Все лишь праздное любопытство, медленно утопающее в пыльном пространстве предзакатного вечера… А еще густится едва уловимый запах грядущего – аромат или миазм?..
Веки невольно смыкаются, и мир погружается в багряную жгучую тьму. В детстве ныряли с карьера в озеро – на самое дно, где темно-темно и холодно-холодно… Рваные образы, ошметки воспоминаний, алогичные мысли, извечным круговоротом окутывающие материю жизни… Выводы и решения, ошибки и глупость – все естественно. И… все было. Когда-то давным-давно… словно бы и вовсе с другим человеком. Ныне же все кажется странным, отчасти потусторонним, даже немного диким, – как архаичная память предков, тихим ручьем струящаяся по генам…
Бесшумно отворяется дверь, половицы слегка поскрипывают под легкой поступью маленьких босых ступней, и багровую темень временного забвения прорезает настойчивый взгляд. Дыхание ребенка в комнате, где дышит одна лишь приближающаяся смерть. Глаза цвета ранней весны сосредоточены, глядят в упор. Губы плотно сжаты. Волосы растрепаны и почему-то навевают мысли о полях пшеницы, первом поцелуе, вкусе молока и волнующем предчувствии грядущих перемен. Жизнь, тенью следующая и пренебрегаемая: как покорная жена, в определенный момент отвернувшаяся и тогда… все, все! Чистота вкуса к свободе, познанная лишь в заточении…
Мальчик молчит, изучает, запоминает. Старческие пальцы по-прежнему перебирают складки простыни; сейчас, совсем недолго осталось, еще чуть-чуть… За дверью же, в одной из комнат, обреченно вздыхают люди; они страдают, они пугаются, они молятся перед образом… На стене приколочено распятие, с которого все так же таращится смерть. Но ведь распятие символизирует и надежду, воскрешение в новой жизни, да? А боги ли мы? Достойны ли воскрешения? Нет, не нужен больше священник! Он все равно не успеет. Часы монотонно тикают, солнце уходит за горизонт… а священник запаздывает. Но нечего больше сказать Господу Богу… Исповедаться? За что? Жизнь прожита – она такая, какая есть, какой должна была быть… Ответственность? Да! Исповедь? Нет!
Не перед кем больше каяться.
– Страшно?
Голос мальчика едва слышен: он как летний дождь в предрассветные часы, он подобен любовному признанию в снегопаде, а то и шепоту полуночного ветра. Легкое шуршание по настороженным ушам. Прохлада, гонящая агонию прочь, прочь…
– Немного.
– Почему?
Взгляд прямой, решительный. Но не как у озорника, жаждущего повсюду сунуть свой нос, нет же! Скорее, то взгляд божества, снизошедшего на землю, дабы проводить в последний путь. Кто же ты? Харон? Да-а… Для тебя есть монетки. На другом берегу, наверное, уже заждались…
– Потому что не знаю, что дальше.
Тяжелый вздох: страх показал свое истинное лицо – банальная и вместе с тем многогранно-сложная неизвестность.
– Не думай об этом, – советует мальчик.
– Как же не думать-то?
Голоса в избе затихли: наверное, таки объявился священник.
Откуда-то, словно из иного пространства, выныривает кошка. Прыг на кровать – и внимательно смотрит, смотрит: поначалу на старика, после и на мальчика. Одобряюще кивает. В глазах же ее искрится неведомая сила, таятся древние знания, недоступные молодому человечьему племени. И все-таки человеческие дети это тоже чуют. Человеческие дети другие, отличаются от взрослых.
Ярко вспыхивает махонькая жизнь мухи, прежде чем быть пожранной черным мохнатым пауком. Бронзового цвета тельце вздрагивает раз-другой и… замирает. Навсегда замирает. А дальше, как и со сновидениями, всего лишь мумия – высушенная химера, растратившая все свое волшебство…
Мальчик подходит к кровати, протягивает руку.
– Вставай, она уже здесь.
Кошка отворачивается, спрыгивает на пол и вальяжной походкой идет к двери. Прислушивается. Терпеливо поглядывает на людей. Сейчас самое время – мимо слез и религиозных предрассудков, к матери земле, босыми ногами по траве…
– По траве…
…а где-то за холмом буря: дождь и ветер.
– Дождь и ветер…
Превозмогая боль, старик поднимается, свешивает с кровати бледные в синих венах ноги, касается ступнями прохладных досок пола, чувствует сквозняк – до чего же хорошо! Мальчик помогает встать, поддерживает под руку.
И тут… неслышно соскальзывает черное покрывало с большого зеркала в резной раме – пусть он еще не умер, но видеть себя не желал. Так из тумана поглощенных отражений в комнату величественно вступает Смерть.
– Пора, – говорит мальчик.
– Пора, – кивает старик.
Смерть же взирает на них замогильной чернотой. Затем приближается к старику и подхватывает его под другую руку. Вместе они выходят в коридор, а потом в сени, при этом незамеченными минуя всех рыдающих и молящихся родственников. Неслышно приоткрывают дверь, выбираются в прохладу улицы. Тут же из конуры высовывается пытливый нос. Пес озадаченно глядит на эту чудную процессию, усмехается – тяфк! – и убирается восвояси.
Как только ноги старика касаются земли, боль тут же проходит. Вместе с ней безвозвратно улетучиваются и тоска по растранжиренному времени, и горькие воспоминания о минувших днях, и некоторое разочарование всем, что было. Все улетучивается! Остаются лишь решимость и какое-то запредельное спокойствие.
Прохладно, хорошо… Наверное, все так и должно быть, да?
Старик поворачивается к мальчику.
– Дальше я сам.
Гладит его по волосам, улыбается сидящей рядом кошке – киса-киса-кис! – и зачем-то подмигивает. Затем переводит взгляд на Смерть.
– Ну что, идем?
Смерть берет его за руку, ведет мимо кустов малины и крыжовника, через грядки, а там и по тропе через яблоневый сад – тот самый, который он сам когда-то насадил и вырастил. И дальше в поле, в шумящий ветер, навстречу надвигающейся грозе…
Как только они скрываются из виду, мальчик разворачивается и нехотя уходит обратно в дом – на поминки, иначе взрослые рассердятся, того и гляди обвинят в неуважении к усопшему. Кошка же еще долго рассматривает тьму горизонта, размышляя о чем-то своем, кошачьем, запретном для людей…
