* * *
Мне на плечо сегодня села стрекоза,
Я на нее глядел, должно быть, с полчаса,
И полчаса – она глядела на меня,
Тихонько лапками суча и семеня.
Я с ней по Невскому прошел, зашел в кафе,
Оттуда вышел я немного подшофе,
Она не бросила меня, помилуй бог,
Глядела пристально, сменив лишь позу ног.
Нечто невнятное влекло ее ко мне,
Должно быть что-то, привнесенное извне,
Какой-то запах, или спектр волновой,
Или сиянье над моею головой.
Я дал конфетку ей – смутилась, не взяла,
Ее четыре полупризрачных крыла,
Обозначая благодарность и отказ,
Качнулись медленно и робко пару раз.
Что делать с нею? Отнести ее домой?
Но, вероятно, это ей решать самой.
Просить меня оставить? Но она
Как бы отсутствует, в себя погружена.
Да, способ есть простой прогнать ее с плеча:
Им повести слегка и вздрогнуть сгоряча,
Но вдруг я так необходим ей, что она
Подобным жестом будет сверхпотрясена?
... Сиди, убогая! Войди со мной в метро,
Проедь бесплатно, улыбнувшись мне хитро,
Кати на дачу ты со мною или в бар,
В немой взаимности – мы лучшая из пар,
Когда расстаться нам – решишь ты все сама,
Быть может, нас с тобою разлучит зима
Или внезапное решение,
Тогда
Рубашку скину я, быть может, – навсегда.
* * *
Жеманный вор с карманным словарем
Скользит в ночи с карманным фонарем,
Столь гибок и изящен, что плечом
Он открывает дверь, а не ключом.
И знает он – поклонник сложных краж:
Увел хозяев бес на вернисаж,
И можно даже люстру запалить,
Но он здесь – воровать, а не шалить,
И если свет горящий – не погас,
Ему не выдать настоящий класс.
Как птицы ощущают перелет,
Он так же ощущает переплет –
Его фактуру, качество, размер,
И кто это – Рембо или Гомер,
Вот Фолкнер, Йейтс, Басё, Камю, Ронсар,
Бёлль, Кавабата, Пушкин, Кортасар...
Но нет-нет-нет, как все приелось, прочь,
Лишь вор постель покинет в эту ночь!
И улетает грешник без грехов,
Забрав невзрачный том моих стихов.
Идет-бредет с незрячим фонарем,
Транскрипт на книге сверив словарем.
* * *
Есть отторжение у сна,
Как лампочка в глазке,
Ломаясь, тень твоя видна
Под ранкой на виске.
Зачем ты ходишь стороной,
Ступая в колею,
Рисуя россыпью стенной
Вторую жизнь мою?
Что пилотируешь?
Где лжешь?
Чем правду говоришь?
И лижешь перочинный нож,
Не зная, что творишь.
* * *
Четырнадцать деревьев насчитав,
Я оказался на поляне, или
В каркасе жестком венценосной пыли,
Или в пыли, как требует устав.
Я различал белесые стволы
И маленькие зеркальца меж ними,
Верхи стволов казались голубыми
И срезанными бритвою скалы.
Я сделал шаг, потом прибавил два,
Ты закричала – я ответил свистом,
Ты засмеялась, и в потоке мглистом
Только тогда я различил слова.
Одно касалось видимой тропы,
Другое резко скомкалось и пало,
Я отступил – и зеркальце пропало,
Как крестик из указанной графы.
* * *
Ночь
Одинаково важна
Для мухи и меня,
Она
Накроет нас одной рукой,
Чтоб друг от друга
Дать покой,
И каждый в зыбком уголке
Заснет, висок прижав к руке.
Ночь
Одинаково слышна
Как дятлу, так и мне,
Она
Обнимет нас одной рукой,
Ему и мне даря покой,
И я услышу сон его,
Он – грохот сердца моего.
Ночь
Одинаково смешна
Тебе и мне,
Моя жена.
Она раздвинет нас рукой,
Чтоб дать покой
И взять покой,
И ты услышишь в этот миг
И дятла крик,
И мухи крик.
* * *
Вернемся, однако, в полуденный город над речкой,
В малюсенький домик, где мышь суетится под печкой,
Где бар на углу и где птичка пила под сурдинку,
Где всадник скакал и старуха жевала резинку.
Там солнце вертелось, там шорох и тиканье сердца,
Там плакать хотелось и в горле першило от перца,
Резвилась вуаль, и там гномик ступал по карнизу,
Маячила даль, и коробилась ласточка снизу.
Шуршит ли цветок, заморгает ли глаз на осколке,
Струится ли речь, полыхает ли спичка в постели,
Дрожит ли перо, распорхавшись на клюве иголки, –
Уснул городок, и река едва видна в метели.
* * *
Все девочки и мальчики – в клубок,
Граница сна и скрюченного неба,
То голубок, то просто – полубог,
То всхлип воды, то резкий запах хлеба.
Не просыпаться!
Не надев калош,
Не красться босиком по спуску Мойки,
Не шевелить позеленевший грош –
Уродливое детище попойки,
Не просыпаться и не вспоминать,
Как солнце посеревшее сияло,
Пропить пейзаж иль попросту прогнать,
Закутаться в тугое одеяло.
... Там, наверху, на гребешке холма
Какой-то гусь копается в объедках
С лицом хорька,
А на холме – зима,
И снежный шум подрагивает в ветках,
И гусь тебя узрел – счастливый вой –
И по снегу катится за тобою,
Мотая опаленной головой,
И два гнилых клыка таща с собою.
Визглива бойня... Шарфом замотай
Худую шею, юркни по откосу,
И лучик солнца грязно-золотой
Бесстыдно золотит на древке косу.
А ты, малыш, под горочку катись
В прозрачный сад, в песчаную траншею.
Не топот – шепот заполняет высь,
Катись, малыш, закутав шарфом шею.
Забейся в щель, сожми ладонь в кулак,
Определи удара расстоянье...
А девочка качается в кустах
На ветке, сбросив тяжесть одеянья.
И тишина.
И будто ночь близка.
Тропа к Неве. Разлившиеся лужи,
Блестит игла собора, высока.
Слегка заиндевевшая от стужи.
Очнись! Не спи! Вдруг цепь твоих шагов
Помалу восстановит равновесье,
Разгладится спокойно поднебесье
И ночь согреет пением рожков.
* * *
Машина, отлетающая прочь,
Машина, упадающая в ночь,
Машина, залетающая в сад,
Где луг и пруд, повернутые вспять,
Где веток ивы млеющая прядь
И аист, возвратившийся назад.
Вот сад, где я ребенком, на лету,
Ловил стрекоз, родившихся в пруду,
Велосипед, опавший, на траве
И девочек порхающих каскад.
Бросок к одной был выбран наугад...
Ночные слезы. Огоньки в листве.
Конь со звонком «тойотой» заменен,
Вороной – детский аист оттеснен,
И лишь луна, похожая на ту,
Уродует сравненья чистоту,
И эта ночь все тот же носит знак,
И слезы мне не приструнить никак.
Чугунного забора кружева –
Все те же, и калитка та жива,
Но рыба из алкейского пруда –
Совсем не та, не та, не та, не та,
И нет качелей, ленточек морских,
И ветер, развевавший их, затих.
Где твой платочек, смоченный в слезах?
И где оркестр пьяных трубачей?
А в том углу мать-с-мачехой цвела.
И кто-то пел из дымного угла,
И в круглый пруд небесный тек ручей,
Но весь иссяк и умер на глазах.
Машина дремлет, лежа у пруда,
Я сквозь аллею вижу особняк,
Деревья так черны и высоки,
А были раньше не длинней руки,
Был старый дуб, но сжался и обмяк,
Осел и канул в землю навсегда.
Ночная паутина не видна,
Но прилипает к пальцам и щеке,
Из окон – шорох мягких покрывал,
И женщина проходит вдоль окна,
Чугунная калитка – на замке.
Не я закрыл – и я не открывал.
* * *
Презентум неба – тонкий переплет,
Где сумма знаков кратко излагает,
Что есть, по сути дела, перелет,
И он бессмыслен или помогает.
Что есть крыло из кружева костей
И что есть взмах, а что – недвижны крылья?
(Сравнение ладоней и горстей
И воздуха – пустот и изобилья.)
Что даст крылу горячая струя?
Не лучше ль антиподка ледяная?
Что есть в миру беспомощность ружья?
И что оно, – когда судьба иная?
Соотношенье выбора с судьбой,
Стремления души – с предначертаньем.
Что лучше – воздух строго голубой
Или с иным словесным сочетаньем?
Как сладостен прочтения полет,
Разгадывание небесных знаков,
И как душа под перьями поет,
Всё выплакав и всё же вновь заплакав.
Вертит зеро, вся выгнувшись, Земля,
Всё удаляясь и всё умаляясь.
Небесные потоки шевеля,
Лежит крыло, другому умиляясь.
Как жаль бросать этажную нору,
Сердечко закудахтало от боли,
Но в поднебесьи – не в замшелом поле –
Благие слезы гаснут на ветру.
* * *
Луна, однако, вовсе не кругла,
А Месяц вовсе никакой не месяц,
Была Луна красна, желта, бела
И уходила в день при счете «десять».
А Месяц исчезал при счете «пять»,
Так как Луны был тоньше он в обхвате,
Но оба освещали мне кровать,
Да и меня, лежащего в кровати.
Я их сиянью открывал стекло,
И на мгновенье вздрагивали птицы...
Но прятались скукоженные лица...
Считал я до десьти
И до пяти,
И над равниной делалось светло,
И в вербу
Превращалось помело.
