* * *
Растаял снег и обнажился двор.
Тепло и серо. Мокрые собаки
из будки в будку важный разговор
ведут лениво. Символы и знаки
весны и сна меняются вдали,
и катится промасленное слово.
Живи и ничего не говори,
храни тепло немыслимого крова,
крахмальной скатерти простую наготу,
пустую вазу, пепельницу, лица,
слезу в глазу, большую темноту.
Не говори. Нам не наговориться.
* * *
снился сад
невесомый щербатый
долгий сад
в перестуках ветвей
с крыш как стаи бровей
рыхлый снег невозможного марта
нависал
ноздреватый слабел
становился мелодией тучей
чёрных вёсен и вёсел
ожившего сада
ладонями лодкой
отсыревшей пахучей
и качался с ветвями
как болотная выпь
в такт дыханью куги
на воде расходились круги
слёз и скрипа
тяжёлого снега
* * *
Так умирают о весне,
так тихо − сказано и тесно −
на тополь валит свет и снег
доверчиво и бесполезно
грустит и верит пешеход,
хрустит, хрустит и рассыпается,
как белый хлеб больных высот
твоё трепещущее платьице.
Холодный свет моей строки
на голом поле сжатой мысли,
где от руки и до руки
идут седые старики
и беды бледные повисли.
* * *
Семафоры. Серафимы. Одиночество в снегу.
Горький шёпот шестикрылый светлым словом берегу.
В умирающих ладонях, в рыхлом воздухе видны
недоступные перроны неслучившейся страны.
Плачет женщина, − я с нею должен быть. От долгих слёз
даль двоится талым стуком утекающих колёс.
По высотам, по пределам, по горбатым городам
отступающее тело − наступающим снегам.
О душа! Глаза и голос − ломким локтем − в пепел, в плен
о весне, о первом платье выше смерти и колен.
* * *
«И скучно и грустно...»
М. Лермонтов
И странно и страшно, и вечное «и» на трубе
в соседстве со старой вороной и вянущим дымом
о рифме на «бе», но, вернее, о русской судьбе
белеет и блеет, о парус, то рымом, то Крымом.
А впрочем, прекрасен последний полёт лепестка
моих сентябринок у вымокшей лавки, прекрасен
и капли ребяческий «плюх» и такая тоска,
что не представим − ни Антонов, ни Разин.
Усталой рябины рябой облетающий край
дырявым платком на поникшие плечи ложится.
И кто-то кому-то: «Пожалуйста, не умирай...»
И кто-то живёт.
И плывут одинокие лица.
Плывут одинокие, милые, бестолку так
и тонут, и тонут круги голубые рисуя.
И странно и страшно... Зажато в холодный кулак
забытое «и», на трубе просидевшее всуе.
* * *
Где молоко рекой не расплескается,
дожди грибные слепо не пройдут.
Я девочке отчаянной понравиться
хотел и выветрил уют.
О лес и степь, о нежность и притворство,
усы, усы − портретам и вралям.
Жить оказалось холодно и поздно,
как в одиночку чтенье по ролям,
как на полях тетрадных голос птичий
не услыхать, не перейдя черту,
и наломать дрова сожжённых спичек,
не прикурив. Так звуки в немоту
уходят прочь. Карандашом чирикать,
раскачивать надмирную печаль.
И замолчать и к тишине привыкнуть,
но продолжать качаться и качать.
* * *
Присядь и положи мне на плечо
кудрявый край расхристанного сада,
где Лета опустевшая течёт,
чуть замедляясь... чуть... Молчи, не надо.
Молчи, молчи. Крушенье облаков,
круженье головы, листвы уженье
большими ветками и капель-каблуков
о ржавое ведро − сердца − биенье.
Печаль, печаль вернувшихся солдат,
вернувшихся о матери, о доме,
мальчишек в облетевший чёрный сад,
мальчишек, у которых сада кроме
молчанье наше, не-любовь и не-
земное − снегом − возвращенье
в великой неприкаянной стране
посмертного признанья и прощенья.
* * *
О ты не бережёшь последних пчёл страны
земного заколоченного лета,
и пуговки на детской рубашонке
смеются, отлетают и звенят.
Нательный крестик колется, и я
поверх рубашки надеваю крестик,
когда иду от солнечной реки,
на брызги разлетевшейся и ставшей
то окриком, то взглядом рыбака.
Тропинка безъязыка и легка,
как лист бумаги,
но глаголют травы,
жуки и птицы
о любви моей,
молча о равнодушии твоём.
* * *
любовь и речь
и расставанье раннее
и остыванье воздуха вдвоём
мы ранены мы ранены мы ранены
мы никогда с тобою не умрём
косым лучом
густым сплетённым туго
на влажный чернозём беды и сна
по ломким линиям созвучий и друг друга
поляна полная ромашками ясна
лесная тёплая
не вдоль не поперёк
но вверх но вверх
я украду словами
я украду всё то что не сберёг
всё то что мы и всё что будет нами
синицы наши и стога невстреч
ведут за руку музыку руками
любовь и речь любовь моя и речь
короткими глотками
